Зловещего чёрного цвета, будто в ней растворили упаковку активированного угля. В маленькой стеклянной баночке из-под детского фруктового пюре. Она стояла на кухонном шкафчике, на самом его верху. Такие баночки с нашими органическими отходами мама в детстве носила в поликлинику. Сейчас банки заменили пластиком.
Мутная жидкость в банке для анализов - это первое, что я увидела, когда вошла в дом. В голове одной секундой проскочил ворох нехороших мыслей, и тут же зародилась догадка. Она резанула по сердцу острой болью. Какие-то куски из книг, фильмов и жизненного опыта выскакивали обрывками и складывались в единую ужасающую чёрным фактом картину. Будто на холст с летним пейзажем, где румянились нарядными боками дом с банькой, где во все стороны распластались бескрайние цветущие поля, где стройными рядами красовались пасеки и покосившиеся стога сена, плеснули какой-то гадкой чёрной грязью. И свежие краски, не успев схватиться плотной коркой, брызнули мутными разводами вправо, влево, потекли вниз. Чёрный «мутный факт» растворил голубизну неба и золото пшеничных полей, вбуравился, впитался, проник непрошенным гостем во всё прекрасное, что было изображено на картине моего детства. Растворил живые воспоминания, оставив после себя глубокие, с неровными краями непонятного цвета борозды и канавы.
Это ОН поставил её туда! Эту чёртову банку! С чёртовой чёрной жидкостью! Это все его дурацкая привычка – прятать «важные мелочи» повыше от мамы. От своей жены. У мамы - метр пятьдесят пять, а у него - метр восемьдесят шесть. Он длинный, она – короткая. Всё тайное он хранил на шкафах, точно зная, что она не дотянется, даже если встанет на стул. За годы их супружества на шкафах накопились горы всевозможного барахла. И не только то, что нужно было спрятать от маминых глаз. На шкафы, в конце концов, складывалось всё подряд. В силу сформировавшейся привычки.
В детстве, обнаружив эту его привычку, я стала временами тешить любопытство и заглядывать наверх. Это было весело. На шкафах я находила мелкие деньги, конверты с письмами и какими-то бумагами, а ещё расчёски, зубочистки, спички, сигареты. С каждым годом искать становилось всё интереснее. Потом его привычка перекочевала на улицу, и он стал складывать, равно как, безделушки, так и нужные вещи на крышу над крыльцом нашей дачи и на крышу бани. Точило, гвозди, куски пенопласта, пустые патроны, веник, тяпка, черенок лопаты… Всё, что попадалось под руку, он отправлял наверх. Вроде как, порядок под ногами наводил.
Не удивительно, что я, войдя в дом, первое, на что взглянула, это на шкаф. И в ту же секунду детское любопытство лишило меня безмятежности. Мгновенно. Я всё-таки ехала сюда с маленькой, но надеждой, что всё обойдется. Я до последнего не хотела верить намёкам и недосказанности родственников. Этого не могло быть! Этого просто не могло быть! Но как только я взглянула на шкаф и увидела эту чёрную грязь в банке, я поняла, что они правы.
С той самой секунды мне стало очень трудно изображать уверенность и спокойствие. И я чуть было не распустилась – слёзы комком поднялись из груди и перекрыли дыхание. Но тут я увидела его. И поняла, что не имею права на слабость.
Последние годы он часто жаловался на «упадок сил», но он никогда не был слабым. Отлежавшись сколько нужно, он вставал и «пахал», «пахал», «пахал». Он пахал, как проклятый! Иначе это было нельзя назвать. Мой папа всегда был очень сильным. Худым, но сильным. Стройным и подтянутым. Но то, что увидела я в следующую секунду, как только отвела взгляд от шкафа, не могло и не хотело помещаться в моем представлении о папе. Это был не он.
Как аналогия всплыло воспоминание об Ирке. Моей подруге из детства. Её не стало в четырнадцать лет. Но я не помнила её больной. Она в моей памяти была молода и здорова, а потом её просто не стало. А когда не видишь угасания родного человека, он остаётся в памяти сильным и прекрасным. Папа явно не был здоров.
К ночи мы вызвали скорую. Мама шепнула, что это уже четвёртая машина. За четыре дня. Они каждую ночь до моего приезда вызывали скорую. Папа настойчиво просил это сделать и никак не мог понять, почему его никуда не увозят. В больницу, на обследование. Куда-нибудь! Ведь, ему так плохо! Он, оказывается, каждое утро обновлял эту самую баночку и ждал помощи. Я пожалела и порадовалась одновременно, что не смогла приехать четыре дня назад. И поняла, что должна ему помочь.
Я смотрела на растерянную маму, на смешавшуюся в чувствах сестру и вспомнила последние дни бабушки. В тот год, когда её не стало, в последние месяцы её жизни, мама, единственная из всей семьи, ухаживала за ней. Ну, просто потому, что они жили вместе. И тогда на её лице не было ни капли растерянности. Она словно знала, что делать, как и почему. Теперь же она не знала, и это было заметно. И я не знала. И вряд ли нашёлся бы кто-то, кто знал бы. Как правильно, и как нужно?
Я посмотрела на маму ещё раз и поняла, что ей самой нужна помощь. Как тяжело, наверное, видеть рядом с собой мужчину – отца своих детей, который всегда был эталоном мужественности и здорового красивого тела, таким тихим и беспомощным, со странного цвета кожей, ссутулившимся, обескураженным, смущённым всем тем, что с ним происходит. Я смотрела в его глаза и видела непонимание, неверие, недоумение. И, вместе с этим, тяжелую догадку, какой-то проблеск осознания, что что-то не так. И настолько не так, что верить в это ему не хотелось.
Кольнуло в груди, а глаза попытались выпустить предательскую влагу. Я с шумом вдохнула и запретила всем признакам малодушия впредь возникать на моём лице.
- Привет, папа, я привезла тебе клюкву! Карельской! Свекровь ещё осенью передала целый пакет. И ещё немного брусники! Сейчас мы твой гемоглобин приведём в норму.
Я говорила с ним, как с ребёнком, и понимала, что в это самое мгновение я становлюсь взрослой. В это самое мгновение я примеряю маску «опытного человека», и эта маска никогда больше не покинет меня. И я, даже если очень захочу, не смогу её снять. Никогда. И эта «взрослая маска» должна излучать позитив, она просто обязана им светиться! И я светилась.
- Папа, а сладенького хочешь? Тортик домашний, - я извлекла из сумки картонную коробку, аккуратно перевязанную верёвочкой, - Для тебя испекли!
Я врала про «испекли», потому что никогда в жизни ничего не пекла, но верила в целебное свойство «всего домашнего». Я светилась позитивом. Я брызгала им в разные стороны и наблюдала, как в глазах мамы зарождалась надежда, как надежда смешивалась с отчаянием, и от этого получалось какое-то новая непонятная эмоция. А ещё в глазах мамы светилась благодарность. Как, должно быть, они все здесь прокисли, пока я к ним добиралась, пока меня задерживали все мыслимые и немыслимые обстоятельства, как теряли надежду и не знали, как смотреть папе в глаза. А я смотрела прямо и смело! И это было утром, а к ночи мы снова вызвали скорую.
Весь день прошёл в заботах и хлопотах. Мы что-то готовили для папы, и все время с ним заговаривали, возвращая его в реальность из какой-то вялой, странной полудрёмы. В ответ на наши голоса, он медленно поднимал голову, находил нас глазами, фокусировал мутный взгляд и снова проваливался в свой бесконечный сон, роняя голову с плеч. Он сидел возле печки – худой и жалкий, положив локти на колени. Когда заканчивались силы сидеть на табурете, он просил отвести его на кресло, на которое ухал всем своим измождённым телом и с наслаждением откидывался на его спинку. Я знала, что ему должно быть больно, но он не жаловался, и только время от времени просил маму сделать обезболивающий укол.
Мама открывала очередную ампулу и опускала в неё иглу. Прозрачная жидкость переливалась сначала в шприц, а после - в папины вены, находить которые становилось всё труднее и труднее. Но мама терпеливо искала синеватые дорожки на папиных руках, искала их на тощих ягодицах … и не находила.
- Вася, ты чувствуешь? Тебе легче? – спрашивала она.
- Я уже ничего не чувствую, мамуха, - поднимал голову папа и шептал еле слышно.
Страшное и жестокое слово «РАК» отпечатывалось где-то на подсознании, но говорить его вслух было страшно. Но, в конце концов, мама это сделала. В конце концов, нужно было расставить точки над «и». Она сказала. Мне.
И как только слово было произнесено вслух, пусть даже шёпотом, жидкость цвета угля, жёлтый цвет лица, налившиеся водой ноги – все эти факты больно полоснули по сердцу очевидной реальностью. И если до этого момента я понимала и только догадывалась, что что-то не так, но настойчиво гнала от себя дурные мысли, то теперь мне словно выдали запрет на положительный исход. Словно сказали: «Даже не надейся! И не ломай комедию. Все так, как есть, и не иначе». И я присела.
Когда мы позвонили в скорую, в дом ворвалась молоденький докторша со скорой и приступила к осмотру, на меня напал столбняк. Я всё еще не могла переварить того страшного слова, как этот ангел в белом халате уже строчила рецепт для папы.
- Так, сейчас я Вам назначу лечение, - она без капли брезгливости трогала папины, налитые жидкостью ноги, - Давно это у Вас? Сейчас я пропишу препарат, выводящий воду из организма. Потом Вам нужно будет прийти на приём.
Я слушала и не верила ушам. Какой препарат? Какой приём? Она, что – правда может помочь? И я снова начинала верить.
- Доктор, спасибо, - говорил папа и напоминал про свою заветную баночку. Но доктор отмахивалась и быстро-быстро выводила рецепт на латыни.
Когда она уехала, мама шепнула, что препарат по выведению жидкости из организма они уже используют. И он больше не помогает. Но папа, как только доктор уехала, крепко заснул. Наверное, он тоже опять поверил.
